— Но в моих бумагах…

— А я и бумаги для вас получил другие. На это, конечно, потребовалось время. Потому мы и пробыли так долго в Вальядолиде. Тамошний владелец гаража — мой давний друг, член нашей партии.

— Санчо, Санчо, сколько же лет тюрьмы мы за это заработали?

— И вполовину не столько, сколько вы получите за то, что скрываете от правосудия беглеца. И что это на вас напало?..

— Он попросил меня помочь. Сказал, что его несправедливо обвинили, спутали с кем-то другим.

— Это с дыркой-то от пули в штанах? Человека, ограбившего банк?

— Но ведь и ваш Сталин был таким же. Многое зависит от побудительных мотивов в конце-то концов. Если бы Сталин пришел ко мне исповедоваться и честно рассказал о причинах, побудивших его так поступать, я бы, возможно, велел ему десять дней молиться по четкам, хотя в Эль-Тобосо я до сих пор никого так строго не наказывал. Помните, что сказал мой предок галерным рабам, прежде чем их освободить: «На небе есть бог, и он неустанно карает зло и награждает добро, а людям порядочным не пристало быть палачами своих ближних…» [Сервантес, «Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский», ч.1, гл.22, пер. Н.Любимова]. Это добрая христианская доктрина, Санчо. Десять дней перебирать четки — достаточно суровое наказание. А мы не палачи и не занимаемся допросами. Добрый самарянин не расспрашивал беднягу — того, которого избили разбойники, — о его прошлом, а взял и помог ему. А ведь этот человек, возможно, был мытарем, и разбойники лишь отобрали у него то, что он у них взял.

— Пока вы тут разглагольствуете, монсеньер, наш раненый, наверно, помирает из-за недостатка воздуха.

Они поспешили к машине и обнаружили беглеца в весьма плачевном состоянии. Накладные усы, намокшие от пота, отклеились и свисали с края верхней губы. По счастью, он был маленький и без труда уместился на том небольшом пространстве, которое мог предоставить ему «Росинант».

Тем не менее когда его выпустили из багажника, он принялся возмущаться:

— Я думал, я тут сдохну. Куда это вы провалились?

— Мы старались для вас, как могли, — сказал отец Кихот почти теми же словами, какие употребил его предок. — Мы не собираемся вас судить, но ваша совесть должна была бы подсказать вам, что неблагодарность — позорный грех.

— Мы для тебя даже слишком много сделали, — сказал Санчо. — А теперь проваливай. Жандарм поехал в ту сторону. Я бы посоветовал тебе держаться полей, пока не дойдешь до города, а там — растворишься.

— Да как же я могу держаться полей в таким ботинках — они насквозь прогнили, и как я могу раствориться в городе, когда у меня дыра от револьверной пули в штанине?

— Ты же ограбил банк. Можешь купить себе новую пару ботинок.

— Кто сказал, что я ограбил банк? — И он вывернул пустые карманы. — Можете обыскать меня, — сказал он. — А еще называете себя христианами.

— Я не называю, — сказал мэр. — Я — марксист.

— И спина у меня разламывается. Я и шагу не могу сделать.

— У меня тут есть немного аспирина в машине, — сказал отец Кихот. Он отпер машину и принялся рыться в отделении для перчаток. Незнакомец за его спиной кашлянул раз, потом второй. — У меня есть и леденцы от кашля, — сказал отец Кихот. — Наверное, просквозило вас в багажнике. — Он обернулся с лекарствами в руке и, к своему великому изумлению, увидел, что незнакомец нацелил на него револьвер.

— Не надо такой штукой ни в кого целиться, — сказал он, — это опасно.

— Ботинки у вас какого размера? — спросил незнакомец.

— Право, не помню. По-моему, тридцать девятого.

— А у вас?

— Сорокового, — сказал Санчо.

— Давайте ваши, — скомандовал незнакомец, обращаясь к отцу Кихоту.

— Да они почти в таком же плачевном состоянии, как и ваши.

— Не спорьте. Я бы взял у вас и брюки, если б только они подошли. А теперь повернитесь оба ко мне спиной. Если хоть один из вас шевельнется, пристрелю обоих.

Отец Кихот сказал:

— Не понимаю, почему вы отправились грабить банк — если вы его действительно ограбили — в разваливающихся ботинках.

— По ошибке надел не ту пару. Вот почему. А теперь можете повернуться. Залезайте в машину — оба. Я сяду сзади, и если вы хоть где-нибудь почему-то остановитесь, буду стрелять.

— Куда же ты хочешь, чтоб мы тебя отвезли? — спросил Санчо.

— Высадите меня у собора в Леоне.

Отец Кихот не без труда задним ходом вывел машину с поля на дорогу.

— Очень вы плохой водитель, — сказал незнакомец.

— Да все дело в «Росинанте». Не любит он пятиться. Боюсь, вам там тесно со всем этим вином. Может, остановимся и перетащим ящик в багажник?

— Нет. Двигайте дальше.

— А что случилось с вашей «хондой»? Жандарм сказал, вы ее бросили.

— Бензин у меня кончился. Позабыл залить бак.

— Не ту пару ботинок надели. Не запаслись бензином. Право же, похоже, господь был против ваших планов.

— Вы что, не можете ехать быстрее?

— Нет. «Росинант» у меня очень старенький. Он может рассыпаться, если перейти за сорок. — Отец Кихот взглянул в зеркальце и увидел нацеленный ему в спину револьвер. — Хорошо бы вы успокоились и положили оружие, — сказал он. — «Росинант» порой ведет себя, как верблюд. Он может вдруг так тряхануть, что эта штука сама выстрелит. А вы едва ли обрадуетесь, если на вашей совести будет убийство еще одного человека.

— Что это вы мелете? Какого еще одного человека?

— Да я имею в виду того беднягу в банке, которого вы убили.

— Не убил я его. Промахнулся.

— Да, господь, видно, изрядно потрудился, чтобы избавить вас от тяжкого греха, — сказал отец Кихот.

— Да и вообще никакой это был не банк. Самообслуга.

— Жандарм сказал — банк.

— Да они скажут «банк» даже про общественную уборную. Так оно важнее выглядит.

Когда они въехали в город, отец Кихот заметил, что стоило им остановиться у светофора, и револьвер исчезал из виду. Он, пожалуй, мог бы выскочить из машины, но тогда жизнь Санчо оказалась бы в опасности, и если незнакомец прибег бы к насилию, отцу Кихоту пришлось бы разделить с ним вину. В любом случае он не желал быть орудием мирского суда. И он испытал огромное облегчение, когда, подъехав насколько мог ближе к собору, не увидел там ни одного жандарма или карабинера.

— Подождите, я посмотрю, безопасно ли вам выйти, — сказал отец Кихот.

— Если ты меня выдашь, — сказал незнакомец, — я пристрелю твоего дружка.

Отец Кихот открыл дверцу машины.

— Все в порядке, — сказал он. — Можете идти.

— Если ты соврал, — предупредил его незнакомец, — первая пуля — тебе.

— У вас отклеились усы, — сказал ему отец Кихот. — Они прилипли к вашему ботинку — то есть к моему.

Они проследили взглядом за незнакомцем, пока он не исчез из виду.

— По крайней мере, он не набросился на меня, как галерные рабы набросились на моего предка, — сказал отец Кихот.

— Побудьте в машине, а я схожу куплю вам ботинки. Вы сказали, у вас тридцать девятый размер?

— А вы не возражаете, если мы сначала зайдем в собор? Очень я устал — нелегко было держать в узде «Росинанта», чтобы он не взбрыкнул. Ведь если бы этот бедняга убил нас, ему бы действительно худо пришлось. Мне хочется посидеть немного в прохладе… и помолиться. Я вас не задержу.

— Мне казалось, вы только этим и занимались, пока мы ехали.

— О да, я молился… но молился за беднягу. А сейчас мне хотелось бы возблагодарить господа за наше спасение.

Камень обжег отца Кихота холодом сквозь пурпурные носки. Он пожалел, что в Саламанке не подыскал еще одни, шерстяные. Под высоченными сводами собора, в свете, лившемся сквозь сто двадцать окон, словно взор божий, он почувствовал себя карликом. У него возникло ощущение, точно он — малюсенькая мошка, помещенная под микроскоп. Он поспешно нырнул в боковой придел и опустился там на колени. Какую прочесть молитву — он не знал. Подумал: «Благодарю тебя», но слова показались ему пустым, как эхо, звуком — он не чувствовал благодарности за свое избавление; возможно, он в какой-то мере почувствовал бы благодарность, если бы в него попала пуля: это означало бы — конец. Его тело отвезли бы тогда в Эль-Тобосо, и он снова очутился бы дома, а не продолжал бы это нелепое паломничество — к какой цели? Или куда?